Реальная архитектура силы: почему США не смогут укротить проиранские силы в Ираке
Становление: как возникла Ось Сопротивления в Ираке
Начнём с принципиального — с деконструкции западной концепции «прокси», которую так любят некоторые. В политологической и особенно в медиаполитической риторике Запада под этим словом обычно понимается вооружённая структура, не обладающая автономией, которая действует исключительно по указке внешнего патрона. Однако в реальности иракские шиитские движения, объединяющиеся сегодня под символическим флагом «Исламского сопротивления в Ираке» (al-Muqawama al-Islamiya fi al-Iraq), не укладываются в этот узкий формат. Они не являются порождением внешней воли — напротив, их политическая и военная субъектность выросла из самого тела иракской истории последних двух десятилетий. Эти силы — органическая часть постоккупационного Ирака, результат глубокой травмы 2003 года и десятилетия борьбы за выживание и восстановление порядка на местах, когда государство находилось в состоянии фрагментации, а армии либо не существовало, либо она была деморализована и недееспособна.
Большинство этих движений возникли не на иранских складах и не по приказу КСИР, а на фоне полного коллапса безопасности в годы после американского вторжения. Например, «Катаиб Хезболла» была сформирована в 2007 году в ответ на систематическое насилие, вызванное американской политикой де-баасификации и роспуска армии. «Асайб Ахль аль-Хак», ранее отколовшаяся от движения Муктады ас-Садра, объединила в своих рядах тысячи бойцов, видевших в вооружённой борьбе не просто инструмент, но и форму защиты общины, которая чувствовала себя брошенной и окружённой. Иран действительно сыграл роль в организации и снабжении этих групп, но это была поддержка союзника, а не управление марионетками. Отношения строились скорее по модели асимметричной взаимозависимости, нежели по вертикали командования.
Решающим этапом в эволюции этих движений стало противостояние ИГИЛ* (террористическая организация, запрещённая на территории России). После падения Мосула в 2014 году и фетвы аятоллы Систани о всеобщей мобилизации, именно шиитские добровольческие формирования первыми встали на защиту Багдада, Кербелы и других ключевых районов. Из спонтанной волны самоорганизации выросли Силы народной мобилизации — Аль-Хашд аш-Шааби (PMF). Эти силы объединили не только шиитские боевые группы, но и суннитские, езидские и христианские подразделения, хотя именно шиитские составляющие оказались наиболее численными, организованными и боеспособными. Они взяли на себя основные тяготы освобождения Салях ад-Дина, Анбара и Ниневии. Это был момент, когда государственная армия Ирака отступала, а добровольцы — шли вперёд.
Политическое признание пришло в 2016 году, когда парламент Ирака, при поддержке широкого спектра фракций, принял закон о легализации PMF как отдельного компонента вооружённых сил. Это был не жест под давлением Ирана, как это порой пытаются представить, а признание заслуг этих формирований в обороне страны. По сути, это была институционализация того, что и так уже стало нормой: PMF взяли на себя функции, с которыми регулярная армия не справилась. Получив собственную бюджетную строку, структуру командования, логистику и право на участие в операциях под координацией с генштабом, PMF стали неотъемлемой частью иракской системы безопасности.
По состоянию на 2023 год численность PMF оценивалась в более чем 160 000 бойцов, что делает эту структуру крупнейшей по живой силе в стране. Бюджетные ассигнования также впечатляют: в проекте бюджета на 2025 год на нужды PMF выделено свыше 2,7 миллиарда долларов. Но важно подчеркнуть: речь идёт не только и не столько о военной структуре. PMF сегодня — это многоуровневая система с собственной социальной инфраструктурой: больницы, благотворительные фонды, образовательные программы, религиозные медиа, программы поддержки семей шахидов. Эта социальная база позволяет сохранять высокий уровень поддержки среди населения, особенно в южных шиитских провинциях. Кроме того, значительная часть командиров PMF участвует в политической жизни: некоторые возглавляют партии, фракции в парламенте, занимают посты в правительстве.
Региональная геополитика и двойные стандарты
В этом контексте привычная категория «прокси» начинает стремительно терять аналитическую полезность. Термин, перенасыщенный ассоциациями с холодной войной, подразумевает одностороннюю зависимость, отсутствие автономии и полное подчинение интересам внешнего игрока. Но применительно к современным шиитским вооружённым и политическим структурам в Ираке это определение оказывается не только неточным, но и вводящим в заблуждение. Оно мешает увидеть ключевое: речь идёт о сетевых субъектах с собственными политическими траекториями, ресурсной базой, внутренними линиями конфликта и гибкой стратегией. То, что в западной аналитике кратко фиксируется как «иранское влияние», на деле является формой регионального альянса, в рамках которого инициативы вполне способны рождаться снизу, изнутри иракского поля.
Именно потому попытки описывать такие структуры, как «Катаиб Хезболла» или «Харкат Нуджаба», исключительно через призму зависимости от Корпуса стражей исламской революции (КСИР) или спецподразделения «Кудс», искажают действительность. Да, каналы координации и поддержки существуют: поставки, обучение, общая идеологическая рамка, особенно в вопросах сопротивления Израилю и американскому вмешательству. Но эти каналы не являются жёсткой вертикалью управления. Группы, подобные KH, действуют как автономные акторы, способные сами выбирать момент эскалации или деэскалации. Об этом свидетельствует, в частности, решение KH приостановить атаки на американские объекты в январе 2024 года — несмотря на то, что в медиа сохранялся высокий градус конфронтации, а ни один официальный представитель Ирана не делал призывов к прекращению действий. Это поведение — не следование приказу, а самостоятельный политико-военный расчёт, исходящий из оценки ситуации внутри Ирака и на уровне общественного восприятия.
Такое поведение логично, если признать, что подобные группы — не просто вооружённые формирования, а носители определённой исторической памяти и политической теории. Они видят себя не как инструменты Ирана, а как часть Оси сопротивления, куда входят и ливанская «Хезболла», и йеменские «Ансар Аллах», и даже структуры в Палестине и Сирии. Эта ось строится не на базе «контроля», а на идее общего вызова гегемонии США и Запада на Ближнем Востоке. Иракские движения вписываются в этот дискурс не как младшие партнёры, а как акторы с собственной повесткой — повесткой восстановления суверенитета, социальной справедливости и реванша за постколониальное унижение.
Наконец, следует вскрыть идеологическую структуру западного нарратива о «терроризме». Террористами в американской логике чаще всего становятся именно те, кто ставит под сомнение легитимность самого американского присутствия. Статус «террористической организации» накладывается не на основании объективной оценки методов, а по признаку политической полезности: если группа мешает реализации стратегических интересов США, она становится угрозой и изолируется. В противном случае — даже при использовании схожей тактики — она может быть партнёром. Это не теоретическая гипотеза, а наблюдаемая практика. В том же Ираке США активно сотрудничали с силами, близкими к курдским партиям, которые в прошлом также имели вооружённые крылья и участвовали в столкновениях с центральными властями.
Эта двойственность становится особенно заметной, когда речь заходит о праве. Американское присутствие в Ираке после 2020 года утратило свою легитимность с точки зрения иракского парламента, который большинством голосов проголосовал за вывод иностранных войск после убийства генерала Сулеймани и командующего PMF Абу Махди аль-Мухандиса. Несмотря на это решение, США сохранили военное присутствие, продолжили использовать воздушное пространство Ирака и наносили удары по объектам внутри страны — в том числе по официально признанным частям PMF. Аналогичная ситуация — в Сирии, где десятки американских объектов находятся без согласия правительства и в обход международного права. На этом фоне обвинения в «нелегитимности» и «террористической деятельности» со стороны США звучат как минимум избирательно.
Почему «удары» не работают
После инцидента на базе Тауэр-22 в Иордании в январе 2024 года, в результате которого погибли трое военнослужащих США и ещё несколько получили ранения, Вашингтон предпринял серию силовых акций, заявленных как «пропорциональный ответ» на действия «иранских прокси». В феврале последовала массивная операция: по официальным данным Пентагона, удары были нанесены по более чем 85 объектам в Ираке и Сирии, включая склады, штабы, логистические узлы и элементы ПВО, предположительно связанных с Корпусом стражей исламской революции и союзными ему формированиями. По масштабам это была одна из крупнейших карательных акций США в регионе за последние годы.
Однако при всей своей демонстративной интенсивности, эта операция оказалась стратегически малорезультативной. Да, частота атак по американским объектам временно снизилась — на срок, исчисляемый неделями. Но уже к марту-апрелю 2024 года возобновились запуски беспилотников, а к концу года — и ракетные обстрелы. Более того, по состоянию на середину 2025 года, по открытым данным Центра изучения стратегических угроз (CSIS) и репортам военных аналитиков, зафиксировано как минимум 12 успешных или частично успешных атак по американским объектам в Ираке и на востоке Сирии. Это говорит о том, что удары США не затронули фундаментальные структуры, логистику или способность сетевых групп к адаптации.
Почему не сработало? Ответ лежит не только в оперативной плоскости, но и в самой природе этих движений. Те, кого США стремятся представить как «партизан» или «террористические ячейки», на деле представляют собой полустатусные акторы, обладающие всеми признаками организованной силы: стабильные базы, склады, каналы снабжения, медиа-платформы, юридическое прикрытие, а главное — широкую сеть гражданской поддержки и встроенность в социальную ткань. Это не скрытые банды, а движения, обладающие определённой степенью легитимности — пусть и не признанной США, но вполне осознанной иракским обществом и рядом политических институтов.
Сама логика силовой реакции США оказалась контрпродуктивной. С военной точки зрения удары не привели к разоружению, а с политической — подорвали доверие к США даже среди умеренных иракских элит. В условиях, когда парламент Ирака с 2020 года требует полного вывода иностранных войск, а население южных провинций всё чаще воспринимает внешнее вмешательство как тормоз политической нормализации, каждый американский авиаудар по территории Ирака превращается в доказательство неспособности Вашингтона выстраивать равноправные отношения. Эти удары не столько «восстанавливают сдерживание», сколько актуализируют память о годах оккупации, нарушении суверенитета и бесперспективности насильственных решений.
Особо уязвимым звеном в этом процессе оказывается правительство премьер-министра Мухаммеда Шиаа ас-Судани. Внутриполитически он представляет шиитский Координационный фреймворк, в который входят и политические крылья движений PMF. С одной стороны, Судани нуждается в диалоге с США — как источником военной и экономической поддержки. С другой — он зависит от устойчивости внутренней коалиции и поддержки тех самых сил, по которым США наносят удары. Каждый новый авиаудар автоматически ставит его в положение политического «переводчика», вынужденного оправдывать перед Вашингтоном свою сдержанность, а перед союзниками — собственную неспособность защитить иракский суверенитет.
Кроме того, удары США по иракской территории неизбежно дестабилизируют тонкую конструкцию переговоров о будущем формализованного присутствия иностранных сил. Обсуждения, идущие между Багдадом и Вашингтоном о трансформации коалиционной миссии в двусторонний формат, требуют взаимного доверия. А силовые акции без одобрения иракского правительства разрушают даже остатки легитимности диалога. Фактически, они подталкивают премьера к более жёсткой риторике, а общественное мнение — к требованию полного и скорейшего изгнания иностранного присутствия.
Такого рода удары, особенно если они носят характер символического наказания, а не предотвращения непосредственной угрозы, начинают восприниматься как проявление не силы, а политической слабости: невозможность вести переговоры, отсутствие долгосрочной стратегии и ориентация на «тактические картинки». В этом смысле они не только не достигают заявленных целей, но и усиливают те же силы, с которыми формально борются: через эффект мобилизации, консолидации и делегитимации альтернативных центров власти.
Санкции и «кошелёк»: игра в долгую?
В арсенале американского давления на проиранские силы в Ираке особое место занял санкционный инструмент. Начиная с 2024 года, Белый дом и Министерство финансов США последовательно расширяли санкционные списки, добавляя туда как отдельных командиров, так и целые организации, связанные с шиитскими вооружёнными формированиями. Так, в чёрные списки были включены такие группы, как «Хезболла ан-Нуджаба», «Катаиб Сайид аш-Шухада», «Харкат Хезболла аль-Нуджаба», а также их медиа-ресурсы, логистические компании и отдельные экономические структуры, подозреваемые в помощи КСИР.
На первый взгляд, подобная стратегия выглядит рациональной: подрывается материально-техническое снабжение, создаются препятствия для трансграничных переводов, замораживаются активы. Однако на практике её эффективность оказывается ограниченной — и в ряде случаев даже контрпродуктивной. Дело в том, что большинство таких структур изначально не встраивались в западную финансовую архитектуру. Они не хранили активы в европейских банках, не пользовались SWIFT в прямом виде и не выстраивали юридические цепочки в юрисдикциях G7. Это акторы, изначально адаптированные к санкционным режимам, и у них исторически выработаны обходные механизмы: расчёты через иранскую банковскую систему, внутренние наличные кассы, логистика через мелких посредников, товарообмен, и в ряде случаев — прямая помощь от государственных или окологосударственных структур ИРИ.
Особое значение имеет фактор региональной альтернативной экономики. На юге Ирака, особенно в Басре, уже с конца 2010-х годов формировались устойчивые схемы «офшорной» логистики, в том числе нелегального экспорта нефти через частные терминалы и обмена товарами с иранскими и сирийскими контрагентами. Эти схемы в значительной степени автономны от международного банковского контроля. Многие группировки, формально под ударом санкций, продолжают получать ресурсы именно через эти неформальные каналы, используя систему племенных связей, местные бизнес-сети и религиозные благотворительные фонды.
Но важнейший аспект — не технический, а политико-психологический. Санкции, как ни парадоксально, становятся фактором внутриполитической консолидации. В иракском обществе, особенно на юге, с конца 2000-х годов устойчиво сохраняется высокий уровень недоверия к США — как к бывшей оккупационной силе, так и к фактору внешнего давления. В этом смысле любая новая волна рестрикций, даже если она подаётся как «точечная» и «против экстремистов», на практике воспринимается как нападение на шиитскую идентичность и попытка удушить народную защиту. В медиа-риторике этих движений санкции описываются не как угроза, а как знак чести — мол, если на нас давят, значит, мы всё делаем правильно. Эта логика мобилизует базу, усиливает чувство осаждённой крепости и превращает экономическое давление в идеологический ресурс.
Кроме того, санкции существенно осложняют возможность политического диалога. Юридический статус, навешанный США, автоматически ограничивает круг тех, с кем иракское правительство может официально коммуницировать. Ярлык «террориста» делает невозможным участие представителей этих групп в переговорах, даже если они объективно контролируют территорию, ресурсы и имеют парламентское представительство. Это ведёт к двойному эффекту: с одной стороны, усиливается отчуждение между центром и периферией, а с другой — углубляется дефицит посредников, способных строить мосты. Проще говоря, США замыкают поле конфликта на себя и вытесняют из него умеренных игроков, которые могли бы участвовать в переговорах без потери лица.
Политическое представительство и логика государственного строительства
К середине 2020-х годов проиранские силы в Ираке окончательно вышли за пределы чисто военного поля. Это больше не просто вооружённые формирования, оперирующие на периферии государства — они стали частью политического ландшафта страны, действуя одновременно как военные структуры, парламентские партии, участники экономических процессов и носители идеологии. Их влияние распространяется как вертикально (в структуре исполнительной власти), так и горизонтально — через участие в законодательной деятельности, региональное управление, медиаплатформы и общественные инициативы.
Прежде всего, у большинства ключевых фракций PMF (Сил народной мобилизации) есть свои политические крылья, представленные в Совете представителей Ирака. «Асайб Ахль аль-Хак» — одна из наиболее известных таких групп — имеет партийную структуру под названием «Садр аль-Кум» (или, в некоторых источниках, «Садикун»), представленную в парламенте с начала 2010-х годов. Её депутаты активно участвуют в работе парламентских комитетов, включая вопросы безопасности, энергетики и законодательства. Подобную модель разделяют и другие фракции: «Катаиб Бадр» — военное крыло Организации Бадр — представляет мощную парламентскую силу с разветвлённой сетью союзников, особенно в южных провинциях.
Более того, значительная часть проиранских сил входит в так называемый «Координационный фреймворк» (al-Itar al-Tansiqi) — широкую политическую коалицию шиитских партий, оформившуюся как противовес движениям, ориентированным на Муктаду ас-Садра. Этот фреймворк не только обладает парламентским большинством или его блокирующим минимумом, но и определяет повестку дня в ключевых вопросах: от бюджета до реформ безопасности. Именно на основе этого альянса в 2022 году был выдвинут и утверждён премьер-министр Мухаммед Шиаа ас-Судани — фигура компромисса, но, по сути, связанная политическими обязательствами с PMF и их политическими представителями.
Это важный момент. Судани не может позволить себе игнорировать интересы сил, которые не просто поддержали его назначение, но и контролируют уличную мобилизацию, региональные сети и обладают рычагами давления на администрацию. В таких условиях любые реформы в сфере безопасности должны учитывать внутренние линии лояльности и конфигурацию реального распределения силы в государстве. PMF — это уже не «внешняя проблема», а часть иракской институциональной действительности.
Попытки реформировать PMF, соответственно, не происходят в нейтральном пространстве. Обсуждаемый в 2025 году законопроект о реорганизации Хашд аш-Шааби предполагает с одной стороны — более чёткую интеграцию в систему командования, централизованное финансирование, единые каналы логистики и подчинение министерству обороны или Национальному совету безопасности. С другой стороны, он закрепляет за PMF особый статус «четвёртого компонента» вооружённых сил, наряду с армией, федеральной полицией и спецслужбами. Это означает, что они сохраняют свою уникальность, автономные звенья управления и возможность внутреннего кадрового назначения. По сути, PMF превращаются в параллельный институт безопасности, легализованный, но не растворённый в классической структуре.
Такая двойственность вызывает резкую критику со стороны США. Вашингтон традиционно настаивает на «демонополизации насилия», под которой понимается отказ от любой военной силы, не встроенной в иерархию Министерства обороны. Однако этот подход плохо соотносится с иракскими реалиями, где именно PMF в 2014–2017 годах стали гарантом выживания страны перед лицом ИГИЛ*, а после — фактически заполнили пробелы в управлении, особенно в нестабильных регионах. Более того, США не предлагают взамен никакой жизнеспособной альтернативы. Их риторика — это либо ультимативное требование «разоружиться», либо ставка на сокращение собственного присутствия и усиление санкций. Ни то, ни другое не даёт Ираку устойчивого формата баланса сил, в отличие от тех гибридных моделей, что уже сложились на местах.
С точки зрения политической социологии, можно сказать, что PMF и их политические партнёры играют роль своеобразной парагосударственной надстройки — они одновременно дополняют и конкурируют с официальными институтами. Это не аномалия, а специфическая форма адаптации государства к условиям постконфликтного общества, в котором стабильность опирается не на унификацию институтов, а на их согласованное сосуществование.
Поэтому для реального понимания положения дел важно отказаться от бинарной схемы: «государство» против «прокси». В Ираке 2025 года эти категории давно переплелись. PMF — это и часть государства, и его вызов. Они несут в себе как риски феодализации власти, так и потенциал для сдерживания новых радикальных угроз. И пока США продолжают воспринимать их как внешнюю опухоль, а не как внутренний элемент, их стратегия будет неизбежно терпеть неудачу.
США уходят. Но уходят ли с карты?
Сейчас уже становится очевидным: военное присутствие США в Ираке вступает в фазу свертывания. Официальная формулировка — завершение коалиционной миссии по борьбе с «Исламским государством» и переход к «двустороннему формату сотрудничества в области безопасности» — в действительности прикрывает куда более сложный и болезненный процесс. По факту речь идёт не просто о логистическом перемещении войск, а о признании Вашингтоном невозможности сохранить прежний уровень контроля над иракским полем сил.
Согласно достигнутым соглашениям, к концу 2025 года большая часть боевых подразделений США будет выведена, прежде всего с баз в Анбаре, Ниневии и юге страны. В Ираке останется ограниченное число инструкторов и советников, размещённых преимущественно на территории Иракского Курдистана, где присутствие США вызывает меньшее отторжение и воспринимается как элемент сдерживания Турции и контроля над северными границами. Формально это означает трансформацию военного вмешательства в партнёрскую помощь. Но по сути — это отступление, вынужденный манёвр в ответ на устойчивое давление изнутри и снаружи.
Американская стратегия в таких условиях становится всё более асимметричной. Основной акцент делается не на физическое присутствие, а на опосредованное влияние: через программы подготовки офицеров, поставки оружия, техническую помощь, участие в реформе сектора безопасности, а также работу с министерствами и НПО, получающими гранты на «усиление институтов». Дополнительно используются рычаги в сфере финансов — контроль за доступом к долларовой ликвидности, влияние на Центральный банк Ирака, санкционные механизмы, в том числе через OFAC и совместные действия с ЕС. Всё это должно компенсировать дефицит силы за счёт глубины охвата.
Однако подобная ставка — уже не первый эксперимент США в регионе. И как показывает опыт, например, Афганистана, Сирии или даже Ливии, устойчивое влияние невозможно построить без политического доверия. Если страна воспринимает внешнего партнёра как навязанную силу, как источник одностороннего давления или политического шантажа — инфраструктура влияния быстро обрушивается. В Ираке наблюдается именно такой процесс: с 2020 года все крупные парламентские блоки, кроме прозападных курдских, открыто или завуалированно выступают за вывод иностранных войск. Принятая резолюция о выводе, несмотря на отсутствие юридической силы, закрепила в обществе понимание: США здесь — не союзник, а наследие интервенции.
На этом фоне проиранские силы, вопреки надеждам Вашингтона, не только не ослабевают, но продолжают укрепляться — институционально, территориально и социально. Они вросли в иракское государство на всех уровнях: от районных администраций до парламентских комитетов. У них есть подготовленные кадры, ресурсы, альтернативные каналы логистики, разветвлённые сети влияния в судах, медиа и религиозных центрах. Что важнее — у них есть идеологическая база, артикулируемая через нарратив сопротивления и суверенитета, а также поддержка снизу, особенно в южных провинциях. Именно туда редко доходит помощь от западных НПО, но регулярно приходят PMF с гуманитарными миссиями, продовольствием, строительными проектами и, главное, — с символической повесткой: «мы здесь, чтобы защищать вас, а не управлять вами».
США же, несмотря на финансовые вливания, так и не смогли выйти за пределы имиджа внешнего игрока, интересующегося безопасностью исключительно в формате собственных баз и коридоров поставок. В глазах значительной части иракского общества Вашингтон по-прежнему не способен провести водораздел между «помощью» и «контролем». И пока этот дисбаланс восприятия сохраняется — когда один актор действует в логике сопротивления и восстановления справедливости, а другой — в логике сдерживания и надзора — любые попытки США «укротить» проиранские силы обречены на провал. Не только тактически, но стратегически: речь идёт не о борьбе за территории, а о борьбе за интерпретацию легитимности.
С уходом американских войск нарастает парадокс: формально США теряют военное присутствие, но фактически усиливают антагонизм. Вместо диалога остаётся санкционное давление и поддержка элит, которым всё труднее сохранять политическую самостоятельность. В этом вакууме проиранские структуры становятся единственными, кто продолжает говорить с обществом на языке локального патриотизма, социальной близости и институциональной непрерывности. И именно поэтому они никуда не исчезнут — более того, именно они, в конечном счёте, будут формировать иракскую повестку уже без оглядки на западные ожидания.
Вместо вывода: не про прокси, а про субъектов
Главная ошибка Вашингтона — воспринимать силы сопротивления в Ираке как шахматные фигуры, которыми кто-то (Тегеран) двигает снаружи. На самом деле перед нами — самостоятельные игроки, адаптировавшиеся к условиям регионального давления, научившиеся говорить на языке закона, но не утратившие своей идеологической базы. Это и есть новый формат ближневосточной силы — не армии, не банды, не пресловутые прокси, а устойчивые политико-военные субъекты, чья легитимность построена не на «иранском золоте», а на опыте выживания и победы. Укротить это невозможно. С этим придётся договариваться и взаимодействовать
*ИГИЛ — террористическая организация, запрещённая на территории России.
Текст подготовил: преподаватель РГАУ-МСХА имени К. А. Тимирязева Игорь Горбунов
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
